Лихачев о культуре речи. Д.С. Лихачев. О языке устном и письменном, старом и новом

28 ноября исполняется 110 лет со дня рождения академика Дмитрия Сергеевича Лихачева - человека, который не просто был известнейшим отечественным специалистом по древнерусской культуре, но и одним из духовных лидеров общества. Мы беседуем о нем с писателем .

Честно говоря

- Евгений Германович, каким образом состоялось Ваше знакомство с академиком Лихачевым?

В 1986 году, закончив филфак Киевского университета, я приехал в Ленинград и поступил в аспирантуру Института русской литературы, знаменитого Пушкинского Дома. Защищал диссертацию о хронике византийского монаха IX века Георгия Амартола. И вышло так, что Дмитрий Сергеевич прочитал мою диссертацию, заинтересовался - и спросил: не хотел бы я остаться в возглавляемом им Отделе древнерусской литературы. Я, разумеется, согласился.

Но это уже было после, в 1990 году, а познакомились мы с ним, когда я только поступил в аспирантуру. Было заседание в отделе древнерусской литературы, я делал сообщение по теме своей диссертации, и Лихачев что-то у меня спросил. Я начал ему отвечать - и употребил расхожее выражение «честно говоря». Дмитрий Сергеевич улыбнулся и спросил: «А что, все остальное вы говорили не честно?» Тогда я несколько растерялся, мне казалось, что это вполне нормальное выражение, дающее некий оттенок речи - но спорить с Лихачевым не решился. Уже значительно позже я понял, что он прав, потому что в «честно говоря» есть некое кокетство: речь должна быть в стилевом отношении более прямой, более определенной.

И вот с 1990 года я стал работать в Отделе древнерусской литературы. Надо сказать, что все сотрудники этого Отдела попали туда не случайно, их всех пригласил Дмитрий Сергеевич, «ДэЭс», как мы его называли. Неудивительно, что атмосфера у нас в отделе была совершенно неказенная, семейная. И это выражалось не только в интересном общении, не только в разговорах на высокие темы. Дмитрий Сергеевич постоянно помогал своим сотрудникам в каких-то бытовых вопросах. Мне и моей семье он тоже неоднократно помогал.

Вот, знаете, бывают люди доброжелательные. Они хотят окружающим добра, но зачастую это их желание так и остается у них внутри. А бывают люди добродеятельные - которые не просто испытывают к людям добрые чувства, но активно действуют, помогают им решать те или иные проблемы. Дмитрий Сергеевич был человеком именно что добродеятельным. Когда он видел, что кому-то плохо, у кого-то беда - он немедленно начинал действовать. Он знал, кому и куда позвонить, что сказать и что написать. Ему приходилось подписывать много разных писем о помощи людям, и если он видел, что дело серьезное, то либо делал приписку от руки, либо писал отдельное письмо.

Однажды у него возникла возможность отправить меня на год в Германию, на стажировку. Для этого, конечно, требовалось представить в Академию наук характеристику, подписанную начальником. Все мы знаем, как такие характеристики пишутся: сотрудник сам пишет текст и отдает начальнику на подпись. Вот и я тоже написал и договорился с Дмитрием Сергеевичем, что вечером заеду к нему домой и привезу эту бумагу. Лихачев прочитал ее - и сказал: «По-моему, вы слишком поскромничали, вы недостаточно о себе написали». И он сел за свою старенькую машинку «Ундервуд» 1946 года и напечатал мне характеристику на своем бланке. Вроде бы мелочь, но очень характерная. Лихачев всегда ко всему относился предельно серьезно, и эта серьезность сильно контрастировала с окружающей действительностью.

Легальный канал

В перестроечные годы Лихачева называли одним из духовных лидеров общества. Какой смысл тогда вкладывался в это выражение и как Вы сами его понимаете?

В советское время значение слов «духовный», «духовность» было иным, нежели до революции, оно не предполагало непременно религиозного содержания. Духовность понималась как нравственное совершенство, порядочность, стремление к высшим, неутилитарным ценностям и смыслам. Поэтому выражения «духовный лидер», «духовный авторитет» означали прежде всего высокий нравственный авторитет. Духовный лидер - это человек, чьим этическим суждениям доверяют, кого не просто с интересом слушают, но и готовы следовать его словам, поступать так, как он советует.

Такие авторитеты в России были всегда. Но если до, условно говоря, XVIII века это были в основном люди духовного звания, то уже в XIX веке властителями умов стали писатели. После 1917 года писатели продолжали играть эту роль, но уже где-то с 60-70-х годов они в известной мере отошли на второй план по сравнению с учеными. Кредит доверия к науке в то время был велик, от ученых ждали не только каких-то конкретных открытий и изобретений, но и некой высшей правды. Собственно говоря, к 80-м годам прошлого века кто у нас, у советской интеллигенции, были главные властители умов? Два академика - Сахаров и Лихачев, и писатель Солженицын. Понятно, что я упрощаю, что можно было назвать много других авторитетных имен, но если выделить «первую тройку», то получается именно так.

Причем совершенно понятно, почему таким властителем дум стал именно Дмитрий Сергеевич Лихачев. С одной стороны, он был представителем научного знания - строгого, рационального, объективного. С другой - та область науки, в которой он специализировался, то есть древнерусская литература, максимально пронизана религиозными смыслами, потому что практически вся древнерусская литература - о Боге, о вере, и даже когда речь идет вроде бы о земных, посюсторонних вещах - войнах, смутах, династических распрях и так далее - всё это подается в православной перспективе, всё оценивается с духовной точки зрения. Поэтому в советское время медиевистика (раздел истории и культурологии, посвященный Средневековью - прим. ред. ) сделалась, по сути, единственным легальным, разрешенным каналом, по которому можно было транслировать христианское видение мира, христианские ценности.

Конечно, была и Церковь - тоже ведь легальный, несмотря на всю советскую атеистическую пропаганду, канал. Но разница в том, что Церковь становилась таким каналом в основном для тех людей, кто уже сделал свой духовный выбор. А благодаря исследованиям по древнерусской культуре что-то узнать о христианстве могла гораздо более широкая аудитория, не только верующие. Многим все это казалось интересным уже хотя бы потому, что было совершенно не советским, это казалось экзотикой. И далее уже получалось по-разному. Кого-то христианская составляющая древнерусской письменности особо не зацепила, а кто-то, наоборот, всерьез уверовал. Например, редактор серии книг «Памятники литературы Древней Руси», совершенно светская дама, отредактировав 12 томов этого издания, пришла к вере.

Неужели в советское время, работая в области медиевистики, всегда удавалось вот так прямо, открытым текстом говорить о православной вере? Власти не пытались это как-то контролировать?

Разумеется, не все так было лучезарно. Да, давление было очень сильное. Когда я начинал работать - а ведь это было уже на излете советской власти! - очень непросто было, допустим, издать житие какого-нибудь святого под заглавием «Житие». Надо было называть «повесть о жизни», «жизнеописание», но ни в коем случае не житие. Иногда доходило до курьезов. Например, разрешали издать некий текст, но требовали везде удалить в нем слово «серафим». Тогда начальству показали, как это будет выглядеть: «шестикрылый <…>», и оно отступилось. А вот в серии «Памятники литературы Древней Руси» «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона удалось издать только в последнем томе, который вышел уже в 1994 году.

Тем не менее, в формате медиевистики о многом говорить удавалось, и не только Лихачеву, но и, например, Сергею Сергеевичу Аверинцеву, чьи книги «От берегов Босфора до берегов Евфрата» и «Поэтика ранневизантийской литературы» для многих тогда открыли огромный мир Православия.

Но вернемся к Вашему вопросу о Лихачеве как духовном авторитете общества. Тут надо пояснить, что хотя и само имя Лихачева, и его книги были известны многим, но все-таки его влияние на массы началось с 1986 года, когда его пригласили выступить в студии Останкино. Вот после этого о нем узнали и те, кто раньше древнерусской литературой особо не интересовался. В перестроечные годы Дмитрий Сергеевич становится известен многим, и слово его обретает большое влияние. Людям казалось - и совершенно правильно казалось! - что когда Дмитрий Сергеевич высказывается не только по научным, но и по общественно важным вопросам - он опирается на утраченные культурные традиции. Кто-то явно осознавал, что это за традиции, кто-то только интуитивно чувствовал, но все, для кого он был авторитетом, понимали, что Лихачев говорит не только «от себя», что в его словах, в его личности, в его судьбе просвечивает что-то значимое и настоящее.

- А в науке? Если в двух словах, что главное из сделанного Дмитрием Сергеевичем?

Начну с того, что Лихачеву принадлежит самое авторитетное издание «Повести временных лет», и уже не одно поколение исследователей пользуется этим комментированным изданием.

Но самое главное, на мой взгляд, это то, что работы Лихачева позволили понять древнерусскую литературу как единое целое. Прежде всего я имею в виду его книги «Человек в литературе Древней Руси», «Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили» и «Поэтика древнерусской литературы». Дмитрий Сергеевич исчерпывающе объяснил, чем древняя Русь отличается от нашего времени, а чем похожа на него. И сделал он это с такой ясностью, глубиной и гениальной простотой, как до него не делал никто.

Причем речь не о популяризации науки - это работы, написанные для специалистов, но написаны они настолько ясным языком, что их могут читать и понимать и непрофессионалы. Там излагаются очень сложные вещи, но излагаются без всякой зауми, без наукообразного пустословия. Иногда ученых делят на собирателей фактов и интерпретаторов. Так вот, Лихачев был и тем, и другим. Скажем, в его книге «Текстология» есть множество фактов, которые он установил сам. С другой стороны, он сумел многочисленные разрозненные факты свести в единую систему.

Большая судьба

Вы говорили о его судьбе. Имеется в виду тот опыт, который получил Лихачев, будучи репрессирован и отправлен на Соловки?

Да, и это тоже. Напомню, что в 1928 году, сразу после окончания университета, Дмитрия Сергеевича арестовали и осудили к пяти годам лагерей за доклад о преимуществах дореволюционной орфографии, который он сделал в студенческом кружке. Лихачев был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения и находился там до 1932 года.

И вот тут сложный вопрос, если говорить насчет «позитивного опыта» жизни в условиях лагеря. Варлам Шаламов считал, что никакого позитивного опыта там вообще нет, что тюрьма никого не делает лучше и что о том, что происходит в заключении, порой лучше не рассказывать. И в такой позиции есть своя правда. Слишком многих заключение ломает, оставляет незаживающие раны на всю жизнь.

Но бывает и иначе - когда страдания закаляют душу, и именно так получилось с Лихачевым. Причем это не домыслы и предположения - о том, что с ним происходило в лагере, мы знаем от него самого, из его воспоминаний, они многократно издавались. Например, там описывается ситуация, когда его должны были расстрелять, вместе со многими другими заключенными - даже не за какой-то проступок, нарушение внутрилагерного распорядка, а просто для острастки остальным заключенным. Но кто-то успел предупредить об этом Дмитрия Сергеевича, и тот вечером в барак не вернулся, всю ночь прятался в поленнице дров, слышал выстрелы. И наутро, когда он вышел оттуда, то ясно осознал, что больше уже ничего не боится. Всё, кончился страх – раз и навсегда.

Отсутствие страха не означает, конечно, глупой бравады. Лихачев не искал неприятностей, но когда они сами по себе случались, воспринимал их спокойно и действовал так, чтобы добиться своего. Он всегда осознавал свою ответственность за окружающих людей, за своих подчиненных, своих учеников, и не допускал каких-то непродуманных действий, из-за которых они могли бы пострадать. Он мог избегать каких-то демонстративных акций, но продиктовано это было не страхом, а стремлением к наибольшей пользе.

Вот яркий пример. В 1963 году в Ленинграде проходил суд над Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве. Лихачев не выходил на демонстрации. Он сделал другое: добился через руководство Пушкинского Дома заказа Бродскому на перевод английского поэта Джона Донна, результатом чего стала справка о том, что с Бродским заключен трудовой договор. Таким образом, разрушался основной пункт обвинения: раз есть трудовой договор, то Бродский уже не может считаться тунеядцем. К сожалению, даже такая справка не помогла: Бродскому вынесли обвинительный приговор, - но Лихачев в той истории был единственным человеком, который попытался сделать что-то практическое, как-то реально человеку помочь.

Дмитрий Сергеевич не делал резких движений - но и не шел против совести. Например, когда от всех советских академиков требовали подписать письмо, осуждающее академика Сахарова, не подписали только двое - академик Капица и академик Лихачев. Причем причину отказа он объяснил так: с Сахаровым лично не знаком, ничего о нем не знает, а потому не считает себя вправе подписывать подобные письма. Кстати сказать, когда в 1991 году Сахаров умер и надо было провести гражданскую панихиду в Академии наук, встал вопрос: а кто панихиду будет открывать? Капицы тогда уже не было в живых, а все остальные академики подписали то письмо. Пришлось срочно пригласить из Ленинграда Дмитрия Сергеевича, и тот приехал и открыл панихиду.

А как вообще складывались отношения Лихачева с советской властью? Он же диссидентом, в отличие от Сахарова, не был. Но и особой любви, насколько я знаю, между ними не было?

Отношения складывались трудно. С одной стороны, он был авторитетнейшим ученым, академиком, и с его мнением приходилось считаться. Так, например, когда в 60-е годы строили гостиницу «Ленинград» (ныне «Санкт-Петербург»), Лихачев призвал городские власти не делать ее многоэтажной, чтобы не разрушать архитектурный ансамбль города - и власти вняли.

С другой стороны, советская власть никогда не считала его «своим». Чтобы быть «своим», недостаточно не быть диссидентом. У советской власти, если можно так выразиться, было звериное чутье на стиль. Власть смотрела на Дмитрия Сергеевича и понимала, что он ее не любит и никогда не полюбит. Что он - чужой, что он живет в какой-то иной системе координат. Он был, кстати, единственным академиком, не вступившим в коммунистическую партию.

Лихачев не был против советской власти - он был вне . И это ее раздражало, быть может, не меньше, чем прямое противостояние. И советская власть мстила. Мало того, что до перестройки Дмитрий Сергеевич был невыездным, то есть не имел права поехать за границу, исключая, разве что, Болгарию. Но вот когда в октябре 1975 года он отказался подписать письмо против академика Сахарова, ему устроили показательную экзекуцию. На следующее утро он должен был читать лекцию по «Слову о полку Игореве» на историческом факультете Ленинградского университета. Едва Дмитрий Сергеевич вышел за дверь своей квартиры, на него набросились двое молодых людей и избили. Грабить не стали, как бы давая понять, что не за тем приходили. Лихачев пошел в университет, прочитал лекцию - и только потом обратился в академическую поликлинику. Ему сделали рентген, и оказалось, что сломаны два ребра. Могло быть хуже - но его спасло то, что он, идя на лекцию, взял с собой конспект, толстую тетрадь, и засунул ее под пальто. Конспект сыграл роль брони. Били-то его в область сердца, и, как знать, чем это в ином случае могло кончиться. Ну а несколько позже, когда он ненадолго поехал на дачу, ему пытались поджечь квартиру. Отогнули ломом дверь, залили в образовавшийся проем какую-то горючую жидкость и подожгли. К счастью, это вовремя заметили соседи и вызвали пожарных.

Сигналы были совершенно очевидными. Лихачев их прекрасно понимал, но не боялся. Уже в конце 80-х я ему говорил, что надо сделать глазок в двери, что нельзя открывать не глядя. Но Дмитрий Сергеевич ответил, что если уж с ним захотят расправиться, то никакой глазок не поможет. «Они просто поставят перед дверью какую-нибудь безобидную старушку, - пояснил он. - Я открою, а они ворвутся. От судьбы не уйдешь».

Внутренний огонь

Каким был Лихачев в личном общении? Мне доводилось слышать, что он был крайне мягок с людьми, крайне интеллигентен, даже, можно сказать, кроток. Это так?

Давайте начнем со слова «интеллигентен». В последнее время в консервативных кругах возникла мода уничижительно относиться к русской интеллигенции, считать ее виновной в революции и прочих российских бедах. Мне такой подход не нравится. Дмитрий Сергеевич любил слово «интеллигент», и это было очень важное для него понятие. Как известно, в английском и немецком языках значение этого слова - интеллектуал. Нравственной составляющей там нет. А в русском языке, в русской культуре - есть. И надо сказать, в разработке значения этого слова Лихачев сыграл большую роль. Он говорил: «Можно притвориться умным, можно притвориться образованным, но нельзя притвориться интеллигентным». Подчеркивал, что слово «интеллигент» не обязательно соотносится с определенным социальным слоем. Интеллигентным может быть крестьянин или рабочий, в то время как не всякий профессор бывает интеллигентен. Вспоминая о заключении на Соловках, Дмитрий Сергеевич говорил, как много он видел там интеллигентных крестьян. У этих людей было глубокое знание своих традиций и удивительная деликатность, даже аристократизм.

Теперь что касается кротости. Лихачев был человеком огромного темперамента - иначе бы он просто не стал тем, кем стал. А темперамент ведь вовсе не обязательно выражается в каких-то ярких внешних проявлениях. Это огромный внутренний огонь, это энергия, позволяющая человеку горы свернуть. Такой темперамент, на мой взгляд, был у тихих старцев-монахов, основывавших монастыри в диких, пустынных местах.

Менее всего Лихачев напоминал рассеянного ученого из классической беллетристики. Не был он этаким «батенькой». Например, в 70-е годы был случай, когда он пригласил на работу в Отдел древнерусской литературы свою ученицу Руфину Петровну Дмитриеву, но тогдашний директор Пушкинского Дома не хотел ее брать. Так Дмитрий Сергеевич в дирекции перевернул мраморный столик! И ее приняли, конечно, куда после этого им было деваться? Или вот, уже когда я работал в Отделе, он возмутился, увидев авторский состав одного из научных сборников, подготовленных его сотрудниками. В этот сборник попали работы человека с очень сомнительными взглядами. Лихачев швырнул этот том на пол и в гневе спросил: «Как это могло случиться? Как такой автор смог попасть в наш сборник?!»

Но такое бывало редко. Обычно в общении с людьми он был мягок, вежлив, не повышал голоса. Причем, что характерно, со сверстниками мог быть более жестким, чем с людьми помоложе. А когда он получил Государственную премию, то просто раздал ее своим аспирантам - тихо, без публичных заявлений. Тогда это поддержало меня и мою семью.

В течение нескольких лет, с 1986 по 1993 год, Лихачев был председателем правления Фонда культуры. Насколько эта деятельность была совместима с особенностями его личности?

Эта работа была для него очень важным делом. По натуре ведь Лихачев был благотворителем, и тут вдруг у него появляется инструмент благотворительности. Причем, согласившись занять этот пост, Дмитрий Сергеевич отказался получать зарплату - весьма, кстати, приличную. Он считал, что заниматься благотворительностью нужно, не получая от этого никаких доходов. Однако это было его личное решение, он его своим подчиненным не навязывал.

Но со временем работа в Фонде стала огорчать Дмитрия Сергеевича. Помню, однажды он вытащил из портфеля отчет какого-то чиновника и сказал: «Ну что это такое? Вот человек был в Германии - и пишет финансовый отчет: налаживал связи с немецкими коллегами, выпил столько-то пива, счета прилагаются…». Возможно, действительно надо было налаживать связи, но постепенно у Дмитрия Сергеевича стало складываться впечатление, что такого рода вещи в деятельности его подчиненных играют слишком большую роль. В результате возникших разногласий ему было предложено стать почетным председателем Фонда, от чего он отказался, заметив, что разница между председателем и почетным председателем такая же, как между государем и милостивым государем . На этом его работа в Фонде завершилась.

Негромкая вера

- Был ли Лихачев воцерковленным православным христианином?

Несомненно, Дмитрий Сергеевич был человеком верующим. Это подтверждается его воспоминаниями. В советское время он, понятно, не демонстрировал свою веру, не крестился напоказ. Не изменился его стиль и впоследствии, когда можно стало открыто ходить в церковь.

Случалось, я видел его в храме - например, после похорон одного нашего коллеги. Тогда после отпевания Дмитрий Сергеевич подошел ко кресту.

Я знаю, что в юности, еще до ареста, Дмитрий Сергеевич достаточно открыто манифестировал свою веру. При этом он принадлежал к «иосифлянам» - так называли последователей митрополита Иосифа (Петровых), не поддержавшего декларацию патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Старгородского) о сотрудничестве с советской властью. Тогда Лихачев был по-юношески бескомпромиссным (достаточно сказать, что в том студенческом докладе, за который и был впоследствии арестован, он говорил о старой орфографии как о «попранной и искаженной врагом Церкви Христовой и народа российского»). Однако после возвращения из лагеря Дмитрий Сергеевич вынужден был быть более осторожным.

Замечу, что в лагере он дружил со священниками, особенно близко - с отцом Николаем Пискановским. В годы ленинградской блокады он ходил в Князь-Владимирский собор - храм, который не закрывался и в эти страшные годы. В своих «Воспоминаниях» он говорит об этом времени: «В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие - злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса».

Уже после перестройки он, бывая в Америке, общался с американским православным священником Виктором Потаповым. Вообще же, он справедливо считал веру глубоко личным делом и избегал разговоров на эту тему.

- Если совсем уж в двух словах: в чем может быть для современного человека главный урок жизни Лихачева?

Не быть слишком современным. То есть уметь держать дистанцию между собой и своим временем, оценивать события исходя не из сиюминутного, а из вечного.

Книги Д.С. Лихачева:

Дмитрий Лихачев. Мысли о жизни. Воспоминания. СПб., Азбука, Азбука-Аттикус, 2014.

Дмитрий Лихачев. Мысли о добром и прекрасном. СПб., Азбука-Аттикус, 2015.

Дмитрий Лихачев. Русская культура. СПб., Искусство, 2007.

Книги о Д.С. Лихачеве:

Дмитрий Лихачев и его эпоха: Воспоминания. Эссе. Документы. Фотографии / Сост. Е.Г. Водолазкин. 2-е изд. СПб., Logos, 2006.

Валерий Попов. Дмитрий Лихачев / Серия Жизнь замечательных людей. М., Молодая гвардия, 2013.

Читая Д.С. Лихачёва. Семь уроков из жизни и книг академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва: Учебно-методическое пособие для учителей и учащихся гимназий, лицеев и средних школ. Новосибирск, Издательство НИПКиПРО, 2006.

Беседовал Виталий Каплан

Текст “Десять интересных фактов о Дмитрии Лихачеве” – Ася Занегина

«В читателях моих писем я представляю себе друзей. Письма к друзьям позволяют мне писать просто. Сперва я пишу о цели и смысле жизни, о красоте поведения, а потом перехожу к красоте окружающего нас мира, к красоте, открывающейся нам в произведениях искусства. Я делаю это потому, что для восприятия красоты окружающего человек сам должен быть душевно красив, глубок, стоять на правильных жизненных позициях. Попробуйте держать бинокль в дрожащих руках – ничего не увидите» (Д. С. Лихачев).

Письмо девятнадцатое

Как говорить?

Неряшливость в одежде – это прежде всего неуважение к окружающим вас людям, да и неуважение к самому себе. Дело не в том, чтобы быть одетым щегольски. В щегольской одежде есть, может быть, преувеличенное представление о собственной элегантности, и по большей части щеголь стоит на грани смешного. Надо быть одетым чисто и опрятно, в том стиле, который больше всего вам идет, и в зависимости от возраста. Спортивная одежда не сделает старика спортсменом, если он не занимается спортом. «Профессорская» шляпа и черный строгий костюм невозможны на пляже или в лесу за сбором грибов.

А как расценивать отношение к языку, которым мы говорим? Язык в еще большей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окружающему миру, к самому себе.

Есть разного рода неряшливости в языке человека.

Если человек родился и живет вдали от города и говорит на своем диалекте, в этом никакой неряшливости нет. Не знаю, как другим, но мне эти местные диалекты, если они строго выдержаны, нравятся. Нравится их напевность, нравятся местные слова, местные выражения. Диалекты часто бывают неиссякаемым источником обогащения русского литературного языка. Как-то в беседе со мной писатель Федор Александрович Абрамов сказал: «С Русского Севера вывозили гранит для строительства Петербурга и вывозили слово – слово в каменных блоках былин, причитаний, лирических песен… „Исправить” язык былин – перевести его на нормы русского литературного языка – это попросту испортить былины».

Иное дело, если человек долго живет в городе, знает нормы литературного языка, а сохраняет формы и слова своей деревни. Это может быть оттого, что он считает их красивыми и гордится ими. Это меня не коробит. Пусть он и окает, и сохраняет свою привычную напевность. В этом я вижу гордость за свою родину – свое село. Это не плохо, и человека это не унижает. Это так же красиво, как забытая сейчас косоворотка, но только на человеке, который ее носил с детства, привык к ней. Если же он надел ее, чтобы покрасоваться в ней, показать, что он «истинно деревенский», то это и смешно и цинично: «Глядите, каков я: плевать я хотел на то, что живу в городе. Хочу быть непохожим на всех вас!»

Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, неряшеством в одежде, – распространеннейшее явление, и оно в основном свидетельствует о психологической незащищенности человека, о его слабости, а вовсе не о силе. Говорящий стремится грубой шуткой, резким выражением, иронией, циничностью подавить в себе чувство страха, боязни, иногда просто опасения. Грубыми прозвищами учителей именно слабые волей ученики хотят показать, что они их не боятся. Это происходит полусознательно. Я уж не говорю о том, что это признак невоспитанности, неинтеллигентности, а иногда и жестокости. Но та же самая подоплека лежит в основе любых грубых, циничных, бесшабашно иронических выражений по отношению к тем явлениям повседневной жизни, которые чем-либо травмируют говорящего. Этим грубо говорящие люди как бы хотят показать, что они выше тех явлений, которых на самом деле они боятся. В основе любых жаргонных, циничных выражений и ругани лежит слабость. «Плюющиеся словами» люди потому и демонстрируют свое презрение к травмирующим их явлениям в жизни, что они их беспокоят, мучат, волнуют, что они чувствуют себя слабыми, не защищенными против них.

По-настоящему сильный и здоровый, уравновешенный человек не будет без нужды говорить громко, не будет ругаться и употреблять жаргонных слов. Ведь он уверен, что его слово и так весомо.

Наш язык – это важнейшая часть нашего общего поведения в жизни. И по тому, как человек говорит, мы сразу и легко можем судить о том, с кем мы имеем дело: мы можем определить степень интеллигентности человека, степень его психологической уравновешенности, степень его возможной «закомплексованности» (есть такое печальное явление в психологии некоторых слабых людей, но объяснять его сейчас я не имею возможности – это большой и особый вопрос).

Учиться хорошей, спокойной, интеллигентной речи надо долго и внимательно – прислушиваясь, запоминая, замечая, читая и изучая. Но хоть и трудно – это надо, надо. Наша речь – важнейшая часть не только нашего поведения (как я уже сказал), но и нашей личности, наших души, ума, нашей способности не поддаваться влияниям среды, если она «затягивает».

Д.С. ЛИХАЧЕВ

Самая большая ценность народа - это язык, язык, на котором он пишет, говорит, думает. Думает! Это надо понять досконально, во всей многозначности и многозначительности этого факта. Ведь это значит, что вся сознательная жизнь человека проходит через родной ему язык. Эмоции, ощущения - только окрашивают то, что мы думаем, или подталкивают мысль в каком-то отношении, но мысли наши все формулируются языком.

Вернейший способ узнать человека - его умственное развитие, его моральный облик, его характер - прислушаться к тому, как он говорит.

Если мы замечаем манеру человека себя держать, его походку, его поведение и по ним судим о человеке, иногда, впрочем, ошибочно, то язык человека - гораздо более точный показатель его человеческих качеств, его культуры.

Итак, есть язык народа, как показатель его культуры, и язык отдельного человека, как показатель его личных качеств, качеств человека, который пользуется языком народа.

Я хочу писать не о русском языке вообще, а о том, как этим языком пользуется тот или иной человек.

О русском языке как о языке народа писалось много. Это один из совершеннейших языков мира, язык, развивавшийся в течение более тысячелетия, давший в XIX веке лучшую в мире литературу и поэзию. Тургенев говорил о русском языке -«...нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».

А ведь бывает и так, что человек не говорит, а «плюется словами». Для каждого расхожего понятия у него не обычные слова, а жаргонные выражения. Когда такой человек с его словами-плевками говорит, он выявляет свою циническую сущность.

Русский язык с самого начала оказался в счастливом положении - с момента своего существования в недрах единого восточнославянского языка, языка Древней Руси.

1. Древнерусская народность, из которой выделились в дальнейшем русские, украинцы и белорусы, населяла огромные пространства с различными природными условиями, различным хозяйством, различным культурным наследием и различными степенями социальной продвинутости. А так как общение даже в эти древние века было очень интенсивным, то уже в силу этого разнообразия жизненных условий язык был богат - лексикой в первую очередь.
2. Уже древнерусский язык (язык Древней Руси) приобщился к богатству других языков - в первую очередь литературного староболгарского, затем греческого (через староболгарский и в непосредственных сношениях), скандинавских, тюркских, финно-угорских, западнославянских и пр. Он не только обогатился лексически и грамматически, он стал гибким и восприимчивым как таковой.

3. Благодаря тому что литературный язык создался из соединения староболгарского с народным разговорным, деловым, юридическим, «литературным» языком фольклора (язык фольклора тоже не просто разговорный), в нем создалось множество синонимов с их оттенками значения и эмоциональной выразительности.

4. В языке сказались «внутренние силы» народа - его склонность к эмоциональности, разнообразие в нем характеров и типов отношения к миру. Если верно, что в языке народа сказывается его национальный характер (а это безусловно верно), то национальный характер русского народа чрезвычайно внутренне разнообразен, богат, противоречив. И все это должно было отразиться в языке.

5. Уже из предыдущего ясно, что язык не развивается один, но он обладает и языковой памятью. Ему способствует существование тысячелетней литературы, письменности. А здесь такое множество жанров, типов литературного языка, разнообразие литературного опыта: летописи (отнюдь не единые по своему характеру), «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», проповеди Кирилла Туровского, «Киево-Печерский патерик» с его прелестью «простоты и выдумки», а потом - сочинения Ивана Грозного, разнообразные произведения о Смуте, первые записи фольклора и... Симеон Полоцкий, а на противоположном конце от Симеона - протопоп Аввакум. В XVIII веке Ломоносов, Державин, Фонвизин, - далее Крылов, Карамзин, Жуковский и... Пушкин. Я не буду перечислять всех писателей XIX и начала XX века, обращу внимание только на таких виртуозов языка, как Лесков и Бунин. Все они необычайно различные. Точно они пишут на разных языках. Но больше всего развивает язык поэзия. От этого так значительна проза поэтов. <...>

Чем был церковнославянский язык в России? Это не был всеобщий для нашей письменности литературный язык. Язык очень многих литературных произведений просто далек от церковнославянского: язык летописей, изумительный язык «Русской Правды», «Слова о полку Игореве», «Моления Даниила Заточника», не говоря уже о языке Аввакума. Церковнославянский язык, перенесенный на Русь из Болгарии не только через книги, но и устно -через богослужение, сразу стал на Руси своеобразным индикатором духовной ценности того, о чем на нем говорилось и писалось. Болгария дала восточным славянам высший слой языка, «полюс духовности», чрезвычайно обогативший наш язык, давший нашему языку нравственную силу, способность возвышать мысль, понятия, представления. Это язык, которому доверяли самые высокие мысли, на котором молились, на котором писали торжественные слова. Он все время был «рядом» с русским народом, обогащал его духовно.
Потом молитвы заменила поэзия. Памятуя молитвенное прошлое нашей поэзии, следует хранить ее язык и ее «высокий настрой».

Текст приводится в сокращении по книге: Лихачев Д. «Заметки и наблюдения: Из записных книжек разных лет»,- Л.: Сов. писатель, 1989, с. 410-436.

О ВОСПИТАНИИ И СЕМЬЕ

	Зависимость жизни семейной делает человека более нравственным. А.С. ПУШКИН
	Семья - это первичная среда, где человек должен учиться творить добро. В.А. СУХОМЛИНСКИЙ С годами образуется пустота и разочарование у тех молодых людей, детство и отрочество которых было бездумным удовлетворением их потребностей. В.А. СУХОМЛИНСКИЙ
	В древнерусском браке не пары подбирались по готовым чувствам и характерам, а характеры и чувства вырабатывались по подобранным парам. В.О. КЛЮЧЕВСКИЙ
	Мир существует не для того, чтобы мы его познавали, а для того, чтобы мы воспитывали себя в нем. Г. ЛИХТЕНБЕРГ Мы понимаем под воспитанием то, что с детства ведет к добродетели. ПЛАТОН
	Старость крепка благодаря основам, заложенным в молодости. ЦИЦЕРОН
	Образование - это воспитание для доброделания. В.А. ЖУКОВСКИЙ

Неряшливость в одежде – это прежде всего неуважение к окружающим вас людям, да и неуважение к самому себе. Дело не в том, чтобы быть одетым щегольски. В щегольской одежде есть, может быть, преувеличенное представление о собственной элегантности, и по большей части щеголь стоит на грани смешного. Надо быть одетым чисто и опрятно, в том стиле, который больше всего вам идет и в зависимости от возраста. Спортивная одежда не сделает старика спортсменом, если он не занимается спортом. «Профессорская» шляпа и черный строгий костюм невозможны на пляже или в лесу за сбором грибов.

А как расценивать отношение к языку, которым мы говорим? Язык веще большей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окружающему миру, к самому себе.

Есть разного рода неряшливости в языке человека.

Если человек родился и живет вдали от города и говорит на своем диалекте, в этом никакой неряшливости нет. Не знаю, как другим, но мне эти местные диалекты, если они строго выдержаны, нравятся. Нравится их напевность, нравятся местные слова, местные выражения. Диалекты часто бывают неиссякаемым источником обогащения русского литературного языка. Как-то в беседе со мной писатель Федор Александрович Абрамов сказал: С русского Севера вывозили гранит для строительства Петербурга и вывозили слово-слово в каменных блоках былин, причитаний, лирических песен… «Исправить» язык былин – перевести его на нормы русского литературного языка – это попросту испортить былины.

Иное дело, если человек долго живет в городе, знает нормы литературного языка, а сохраняет формы и слова своей деревни. Это может быть оттого, что он считает их красивыми и гордится ими. Это меня не коробит. Пусть он и окает и сохраняет свою привычную напевность. В этом я вижу гордость своей родиной – своим селом. Это не плохо, и человека это не унижает. Это так же красиво, как забытая сейчас косоворотка, но только на человеке, который ее носил с детства, привык к ней. Если же он надел ее, чтобы покрасоваться в ней, показать, что он «истинно деревенский», то это и смешно и цинично: «Глядите, каков я: плевать я хотел на то, что живу в городе. Хочу быть непохожим на всех вас!»

Неряшливость в одежде — это прежде всего неуважение к окружающим вас людям, да и неуважение к самому себе. Дело не в том, чтобы быть одетым щегольски. В щегольской одежде есть, может быть, преувеличенное представление о собственной элегантности, и по большей части щеголь стоит на грани смешного. Надо быть одетым чисто и опрятно, в том стиле, который больше всего вам идет и в зависимости от возраста. Спортивная одежда не сделает старика спортсменом, если он не занимается спортом. «Профессорская» шляпа и черный строгий костюм невозможны на пляже или в лесу за сбором грибов.

А как расценивать отношение к языку, которым мы говорим? Язык веще большей мере, чем одежда, свидетельствует о вкусе человека, о его отношении к окружающему миру, к самому себе.

Есть разного рода неряшливости в языке человека.

Если человек родился и живет вдали от города и говорит на своем диалекте, в этом никакой неряшливости нет. Не знаю, как другим, но мне эти местные диалекты, если они строго выдержаны, нравятся. Нравится их напевность, нравятся местные слова, местные выражения. Диалекты часто бывают неиссякаемым источником обогащения русского литературного языка. Как-то в беседе со мной писатель Федор Александрович Абрамов сказал: С русского Севера вывозили гранит для строительства Петербурга и вывозили слово-слово в каменных блоках былин, причитаний, лирических песен… «Исправить» язык былин — перевести его на нормы русского литературного языка — это попросту испортить былины.

Иное дело, если человек долго живет в городе, знает нормы литературного языка, а сохраняет формы и слова своей деревни. Это может быть оттого, что он считает их красивыми и гордится ими. Это меня не коробит. Пусть он и окает и сохраняет свою привычную напевность. В этом я вижу гордость своей родиной — своим селом. Это не плохо, и человека это не унижает. Это так же красиво, как забытая сейчас косоворотка, но только на человеке, который ее носил с детства, привык к ней. Если же он надел ее, чтобы покрасоваться в ней, показать, что он «истинно деревенский», то это и смешно и цинично: «Глядите, каков я: плевать я хотел на то, что живу в городе. Хочу быть непохожим на всех вас!»

Бравирование грубостью в языке, как и бравирование грубостью в манерах, неряшеством в одежде, — распространеннейшее явление, и оно в основном свидетельствует о психологической незащищенности человека, о его слабости, а вовсе не о силе. Говорящий стремится грубой шуткой, резким выражением, иронией, циничностью подавить в себе чувство страха, боязни, иногда просто опасения. Грубыми прозвищами учителей именно слабые волей ученики хотят показать, что они их не боятся. Это происходит полусознательно. Я уж не говорю о том, что это признак невоспитанности, неинтеллигентности, а иногда и жестокости. Но та же самая подоплека лежит в основе любых грубых, циничных, бесшабашно иронических выражений по отношению к тем явлениям повседневной жизни, которые чем-либо травмируют говорящего. Этим грубо говорящие люди как бы хотят показать, что они выше тех явлений, которых на самом деле они боятся. В основе любых жаргонных, циничных выражений и ругани лежит слабость. «Плюющиеся словами» люди потому и демонстрируют свое презрение к травмирующим их явлениям в жизни, что они их беспокоят, мучат, волнуют, что они чувствуют себя слабыми, не защищенными против них.

Наш язык — это важнейшая часть нашего общего поведения в жизни. И по тому, как человек говорит, мы сразу и легко можем судить о том, с кем мы имеем дело: мы можем определить степень интеллигентности человека, степень его психологической уравновешенности, степень его возможной «закомплексованности» (есть такое печальное явление в психологии некоторых слабых людей, но объяснять его сейчас я не имею возможности — это большой и особый вопрос).

Учиться хорошей, спокойной, интеллигентной речи надо долго и внимательно — прислушиваясь, запоминая, замечая, читая и изучая. Но хоть и трудно — это надо, надо. Наша речь — важнейшая часть не только нашего поведения (как я уже сказал), но и нашей личности, наших души, ума, нашей способности не поддаваться влияниям среды, если она «затягивает».